«Вестник Кавказа»: Турция в лабиринте идеологий

Cтоль привычных нам, хотя и ставших характерными только в конце XIX-начале XX вв. (национальное государство, общество и публичная политика). На этом фоне очевидной становится потребность в новых идеях, которые бы соответствовали новой социальной реальности. Это особенно актуально для тех стран, где экспансия западных ценностей неминуемо сталкивается с местным традиционализмом.

Так, из стран Ближнего Востока Иран (после революции 1979 года) и в меньшей степени Саудовская Аравия обратились к религиозной идентичности. То же самое мы можем с недавних пор наблюдать и в государствах Магриба. При этом те страны, где столкновение между новым и старым не стояло и не стоит остро (например, в Турции) оказались на перепутье. В турецком случае речь идет о трех идеологических направлениях – традиционных пантюркизме и панисламизме, а также более молодом турецком национализме.

Оформившиеся еще во второй половине XIX века, первые два пути государственного и общественного ориентирования развивались параллельно, соперничая друг с другом. В османские времена панисламизм часто перевешивал пантюркизм, позволяя сглаживать этнические противоречия в многонациональной империи. Так, в Первую мировую войну Турция вступила именно под лозунгами джихада против «неверных».

Тем не менее религиозная составляющая, равно как и идея мусульманского единения, никогда не были слишком сильны в турецком обществе. Это объясняется как особенностями этногенеза (изначально слабой исламизацией тюрок-кочевников), так и сравнительно рано для стран региона (уже в конце XVIII века) проникнувшей в Османскую империю европеизацией. Кроме того, мощным стимулом для поворота к тюркскому вектору самоидентификации турок стало полиэтничное окружение, когда, по замечанию европейских авторов, даже дома туркам приходилось пользоваться как минимум двумя языками.

Развал империи после окончания Первой мировой войны и экономическая интервенция великих держав сделали турок готовыми к восприятию новых идей. В условиях общественно-политических катаклизмов на передний план выступил политический национализм, который, хоть и проистекал из пантюркизма, был оппозиционен ему. Вместо единения всех тюрок в одном политическом организме возобладала идея создания гомогенного турецкого государства. При этом старая концепция исламской идентичности, по выражению турецких авторов, воспринималась реформистами как «бесцветная и не имеющая привязки к национальности». Таким образом, духовная интеграция уступила место интеграции светской.

Риторика пантюркизма вновь вернулась в начале 1990-х. Так, в феврале 1992 года тогдашний премьер-министр Турции Сулейман Демирель высказался за создание тюркского мира «от Адриатики до Великой Китайской стены». Одна за другой в Турции стали возникать организации, призванные провести в жизнь озвученный руководством страны тезис, в их числе существующие и в наши дни Турецкое агентство по сотрудничеству и развитию, Межпарламентская ассамблея тюркских государств, Ассоциация тюркской культуры и искусств. Примечательно, что и здесь панисламские лозунги не получили развития, поскольку Турция не желала отказываться от интеграции с другими тюркскими народами только из-за того, что они не были мусульманами.

Возрождение пантюркистских идей не случайно совпало с прекращением существования Советского Союза. Входившие в него тюркские республики Центральной Азии сперва были временно политически дезориентированы, а затем оказались в центре геополитического соперничества четырех сил – НАТО, России, Китая и исламского мира. Дальнейшие события первой половины-середины 1990-х продемонстрировали как устойчивость светских, сформированных советской атеистической традицией систем в одних государствах (Казахстан), так и вероятность конфликта цивилизаций с непредсказуемыми последствиями в других странах (Таджикистан, Узбекистан).

В этот период Турция впервые попыталась предложить себя в качестве внешнего партнера для разрешения комплексных проблем Центральной Азии.

Изначально турецкое присутствие опиралось по большей части на гуманитарную область, в частности, на открытие учебных заведений (как лицеев, так и университетов) с турецкой образовательной компонентой. Предусматривались и льготы при поступлении в турецкие высшие учебные заведения для студентов из тюркских стран. Из более чем 2 000 проектов, осуществленных в 1990-е агентством по сотрудничеству и развитию, 63% были в области образования и культуры.

Политическое руководство Турции в последние десятилетие XX века было представлено в основном сторонниками национализма (такими, как премьер-министр Бюлент Эджевит) и тюркизма (Сулейман Демирель), за исключением краткого преобладания сторонников исламской ориентации в 1996-1997 годах. При этом они желали встать на путь конструктивного сотрудничества и паритетного взаимодействия с Европой. Так, в годы премьерства Тансу Чиллер (1993-1996 годы) был заключен торговый договор с ЕС.

Для НАТО (и, в частности, США) поворот Турции к тюркистским идеям хотя и не был самым лучшим вариантом, но в целом соответствовал стремлению Альянса не допустить перекоса Турции в сторону исламского мира. Гораздо большие опасения подобный настрой турецкого руководства вызывал в Центральной Азии: известен факт, когда президент Узбекистана Ислам Каримов вернул 2 500 студентов-узбеков из Турции на родину. В этом смысле турецкая экономическая нестабильность 1990-х сыграла на руку республикам Центральной Азии, которые, после собственной экономико-политической стабилизации несколько отстранились от Турции.

Подводя идеологические итоги на рубеже тысячелетий, Турция оказалась разочарована низкими результатами культурной интеграции, на которую делалась ставка. Более того, возрастающая турецкая активность в Центральной Азии и усиление позиций ультраправых организаций как в самой Турции, так и в значительной турецкой диаспоре в Европе грозили осложнением отношений с ЕС и США. Обеспокоенность происходящим проявляла и Россия.

Начало 2000-х ознаменовалось возобновлением соперничества пантюркской и исламской идей: после прихода к власти Партия справедливости и развития Реджепа Эрдогана и Абдулы Гюля в идеологии (по крайней мере, внешне) вновь возобладал религиозный вектор, тогда как сотрудничество с Центральной Азией стало гораздо более прагматичным. Так, по некоторым оценкам, прямые турецкие инвестиции в Казахстан в середине 2000-х были 1 млрд дол., в Узбекистан за период 1997-2003 годов – около 0,25 млрд долларов. Турецкий бизнес в Центральной Азии районирован и очень многогранен.

Если в Казахстане его наибольшее присутствие наблюдается в сегментах строительства и телекоммуникаций, то применительно к Киргизии – это пищевая промышленность. С другой стороны, к этому же времени относятся активные попытки Турции стать для ЕС и НАТО экономико-стратегическим коридором на Восток, связав (не в последнюю очередь, при помощи транспорта углеводородов) центральноазиатский и кавказский регионы под своей эгидой.

Очевидно, что, переходя от одного идеологического течения к другому, Турция стремится одновременно усидеть на нескольких стульях, сохранив хорошие отношения и стратегическое партнерство со всеми окружающими ее силами. При этом, если прежний пантюркизм вызывал настороженность у потенциальных союзников, то нынешнюю религиозную риторику воспринимают даже далеко не все турки.

Остается непонятным, почему в идеологическом арсенале турецкого руководства нет собственно гражданского национализма, основанного на универсальных европейских ценностях, который когда-то привил Турции сам Мустафа Кемаль. Ведь нынешнее непродуктивное сосуществование тюркских и исламских идей требует, с одной стороны, постоянной финансовой подпитки отношений с заинтересованными сторонами на Кавказе и в Центральной Азии, а с другой – постоянных дипломатических и политических маневров в диалоге с Ближним Востоком, Россией, НАТО и ЕС. Подобная многовекторность чем-то напоминает лабиринт, а, как известно, в лабиринте существует большая вероятность зайти в тупик.